Когда Церковь становится инстанцией

Христос воскресе, добрые люди!

Мы наблюдаем явный кризис Церкви — последние годы это просто общее место. Богословы, иерархи, культурологи, психологи, социологи размышляют о нём, выносят диагнозы и прописывают «лечение» этому Богочеловеческому организму. Некоторые за точку отсчёта берут политику принятых или непринятых решений Патриарха, его богословие, указы и распоряжения. Учитывая принцип «рыба гниёт с головы», некоторые объявляют главу РПЦ ересиархом, экуменистом, масоном, чекистом под прикрытием, бизнесменом в рясе — а как следствие, и всю Русскую Церковь антихристовой, русское православие — гражданской религией, обслуживающей госаппарат и т.п. Но главой Церкви является Христос, а Патриарх (пусть он и обладает огромным административным и властным ресурсом) — всего лишь её член, первый среди равных.

Инстанция: безликий узурпатор любви

Как мне кажется, у Церкви есть враг посерьёзнее и пострашнее. Он безлик, неосязаем — имя ему «инстанция». Эдакий компьютерный баг и вирус, распространяющий метастазы по всему организму.

Величайшими трагедиями церковной истории были не разрушения храмов, не гонения на христиан, не политические интриги патриархов, пап, царей, королей и императоров, не ереси и ересиархи. Из всего этого Церковь выходила окрепшей, обновлённой, с иммунитетом на долгие годы и убеждением, что «врата ада, действительно, не одолеют её».

Подлинная трагедия церковности случается всякий раз, когда человек, входя в Церковь (не в здание, а в собрание верующих) с сердцем, распахнутым навстречу Богу и ближнему, не встречает оных — а только врезается лицом в безликую, жестокую, циничную и равнодушную инстанцию.

Трагедия — когда «двое или трое» собираются не во имя Его и «не на одно» (ἐπὶ τὸ αὐτό — то есть становятся «единодушными, заодно, вместе ради одного»), а во имя Инстанции (в переводе с латинского — «нечто в настоящий момент стоящее в непосредственной близости»), эдакого эрзац-бога.

Трагедия для христианского собрания — поиск именно этой ближайшей инстанции Далекого Бога, чтобы делегировать ей свою свободу и ответственность, спрятаться за её огромной тенью и быть тише воды, ниже травы. Далёким Бог становится не в силу удалённости во времени и пространстве — Он, как и обещал, «с нами до скончания века». Далёким Он является, потому что остаётся неузнанным, неискренним, нежеланным. Признать Его далёкость проще, легче и комфортнее, чем жить свою жизнь (все три слова важны) в Его присутствии и непосредственной близости. Приблизиться к Нему (как и к другому человеку) — это задача и вызов: видеть и быть рядом. Всё как у людей — живут двадцать лет под одной крышей, но остаются чужими, одинокими, далёкими.

Подлинная трагедия церковного собрания — изолированность друг от друга, шараханье и постепенное превращение приходов в квази-православные гильдии, профсоюзы, клубы.

Инстанция формирует ложный центр притяжения.

Мы привыкли говорить о Церкви как о Теле Христовом. Но это Тело — живое и развивающееся (что предполагает как гипотетическую эволюцию, так и потенциальную деградацию). Оно не является бюрократической структурой с подписями, печатями и огороженной территорией. Оно пульсирует болью и надеждой, а не расписанием приёмов и иерархией допусков. И потому слова апостола Иакова звучат сегодня почти как вызов:

«Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться» (Иак. 5:16).

Не «ходите в положенное место для покаяния», не «подайте прошение об отпущении», не «отработайте епитимью», не «отстоял Литургию» — но исповедуйте друг другу, от сердца к сердцу. Где здесь место для института, подменяющего лицо? Я бы даже сместил акцент: исповедуйте друг друга. Что это значит? Принимайте слабость, прощайте, покрывайте любовью, поддерживайте. Напомню: до оформления исповеди в таинство существовала практика общей исповеди — перед общиной как перед семьёй. Человек открывался, осознавая последствия своего поступка не только для себя, но и для всей общины, уповая на её снисхождение, молитву и поддержку. Это формировало бережные отношения, становившиеся местом Богоявления.

Растворение человека в институте.

Институциональность изначально была попыткой сохранить преемственность и порядок. И это важно, потому что хаос – не друг духа. Но всякая структура, не согретая любовью, превращается в холодную и бездушную систему, где «незаменимых нет», а все – лишь «винтики и шестерёнки». Когда система вырастает выше человека, она охраняет уже не святыню жизни и ценность отношений, а саму себя, становясь атомизированной и самоизолированной.

В церковной практике мы нередко видим, как таинство исповеди превращается в монолог о правилах, в форму отчёта, в страх перед должностным лицом. Священник в такой системе – не брат, не собеседник, а представитель инстанции. И постепенно исчезает возможность честно сказать «я мал, не зрел, несовершенен», «мне непонятно», «я не согласен». Мало кто рискует признаться: «отец, я не знаю, зачем живу», или «у меня злость на Бога», – потому что боится быть осуждённым или, что хуже, непонятым. Это страшный и ощутимый риск быть отвергнутым, изгнанным. Система унифицирует, вписывает в своё прокрустово ложе тех, кто живёт непредсказуемо и нестандартно. Категорически не вмещается в программу инстанции призыв «в главном – единство, во второстепенном – различие и во всём – любовь».

Так исповедь становится подавлением, а не исцелением. Вместо экзистенциальной встречи – формальность, вместо покаяния – инструкция, вместо благословения – санкция.

Служение как событие диалога.

В экзистенциальной психологии встреча – не техника и не форма, а со-бытие, совместно проживаемое бытие. Это момент, когда два «Я» становятся свидетелями одного света. Пастырски это и есть настоящее служение – не услуга, не отпущение по регламенту, а принятие чужой боли как своей.

Что мы слышим, когда читаем: «исповедуйте друг другу согрешения»? Здесь нет юридизма и механического подхода инстанции. Это приглашение к сопричастности. Признаться другому, стать уязвимым настолько, чтобы лечь в его руки с правом помиловать и простить. И вдруг ощутить свою соразмерность этому праву, возможно впервые прожить веру, надежду и любовь. А затем увидеть в другом не безликую инстанцию, а человека, который тоже боится, оступается и ищет. Внезапно дистанция между вами превращается в братство. Это и есть Церковь – не система отчётности, а тело боли и надежды.

Начиная с Константинова поворота, когда в Церковь вошли империя и пустыня (по замечанию Флоровского), навсегда уходит практика «исповедовать друг друга». С IV века Церковь перестаёт быть собранием гонимых братьев и сестёр и становится частью государственной машины, инструментом политических манипуляций. Апостольское служение превращается в чин, епископы – в чиновников иерархии. Церковное руководство больше не «мой брат и спутник», а «высший сан».

Возникает вопрос: «Так что, врата ада всё же одолели?». «Врата ада» – метафора тонкой и изощрённой борьбы с формой сожительства верных. В древности судебные тяжбы и разрешение споров происходили у городских врат, где собирались старейшины и мудрецы. Выражением «врата ада» Христос подчёркивает, что против Церкви всегда ведётся многоходовая игра: её нельзя уничтожить физически, нельзя купить или шантажировать – но можно медленно размыть евангельский дух, подменить веру культурным нарядом, а сопричастность – распорядком. Можно культивировать страх под видом благочестия. Перенести смысловые акценты с заботы о брате и Христе на формальные требования. И вот уже у врат ада звучит чинный хор унифицированных мнений и обрядов. Всё по уставу, но всё мимо. «Мимо» – это и есть грех (греч. «амартия» – промах).

Алгебра Божественной логики: асимметричный союз.

Здесь мы обязаны вспомнить почти математическую формулу Церкви, данную Христом: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Обычно эту фразу понимают как некий минимальный состав, необходимый для появления Церкви. Но на самом деле она раскрывает подлинный критерий церковности: не количество, не организация, не успех, а собранность во имя.

Это не просто обет Божьего присутствия — это глубокое онтологическое высказывание о свободе. «Двое или трое» — не арифметика собрания, а искуплённый код человеческой воли, вписанный в ткань истории.

Ведь с первых страниц Писания два человека — Адам и Ева — использовали свободу против Бога, запустив вектор отчуждённости, вины, страха, ухода в себя. Их совместный, но негативный выбор стал точкой разрыва.

После Христа «двое или трое, собранные во имя Его» становятся точкой соединения. Их собрание — не просто совместное присутствие, а свободный акт со-направленности к Богу, противоположный первичному отступлению.

Если грех вошёл в мир через отчуждение («жена, которую Ты дал мне — она...»), то Церковь входит в мир через союз двоих, идущих навстречу друг к другу и к Нему.

Это новый код человечности, в котором свобода не разрывает, а соединяет. Где не один побеждает всех, а двое или трое в согласии преодолевают силу зла. Лучшее выражение этого кода — «исповедуйте друг друга».

Решением неравенства «Империя = Церковь», возникшего с Константинова поворота, стали «двое или трое», ушедшие в пустыню. Они собственной жизнью уравновесили систему.

Я не призываю отменить священство или анархизировать литургию. Но напомню: таинство совершается не благодаря институции, а вопреки её изоляции — если только она не служит любви. Институт может быть полезен, но только если он как подсвечник, а не как гасильник огня.

Размывание Церкви.

Парадокс состоит в том, что Христова Церковь, как Ее задумал Бог, неуничтожима. Но ее можно заслонить, затоптать инстанцией, разложить по папкам, закрыть табличками, подписями, печатями, грамотами, дипломами, кафедрами и комиссиями. Слава Богу, Ее невозможно убить – но Её можно сделать невидимой.

Можно создать «церковь для служения», в которой никто никому не служит. «Церковь для таинств», в которой никто не становится святым. «Церковь для исповеди», в которой никто никому не признаётся. «Церковь для любви», где в любви видят подозрение. «Церковь для общины», где царит одиночество. Это подмена тонкая, как фальшь в нотах, и такая же болезненная.

Иногда мы даже не замечаем, как становимся не общиной, а зрительным залом: смотрим на происходящее в алтаре, киваем, поём, крестимся, но не соприкасаемся ни с Богом, ни друг с другом. Ушли, как пришли. И остаёмся порознь, как сухие кости в долине. Но дух пророческий вопрошает: оживут ли кости сии? И ответ есть: если соберутся, если соединятся, если на них снизойдёт дыхание – да, оживут.

Вероятностная модель Церкви.

В теории вероятности и теории хаоса есть концепция устойчивых аттракторов — состояний, к которым система возвращается, несмотря на внешние возмущения.

Церковь — живая нелинейная система. Она сохраняет форму не за счёт стабильности, а благодаря устойчивости к мутациям. Она умеет обновляться без потери идентичности. Как ДНК: может меняться, но содержит в ядре сакральную последовательность, не создаваемую извне, а отражающую Логос. Эту «последовательность» можно обозначить так: Λ = Агапэ, Алэф, Аминь (Любовь, Начало, Истина). Такой код невозможно разрушить, потому что он не человеческого происхождения. Даже в самых неблагоприятных обстоятельствах вероятность полного уничтожения Церкви стремится к нулю.

Церковь — это не симметричный договор между людьми, а асимметричный союз Бога с человеком. Бог верен, даже если человек неверен:

«Если мы неверны, Он пребывает верен, ибо Себя отречься не может» (2 Тим. 2:13).

В логике отношений это означает: один участник (Бог) гарантирует неразрушимость, даже если другой (человек) отступает.

«Царственное священство», о котором говорит апостол Пётр, — это не лозунг, а церковная норма. Не «особо посвящённые» служат, а все. Всякий, кто крещён, уже не просто присутствует, но приносит себя: в молитве, внимании, в чашке чая после службы.

Современная практика — особенно постсоветская — превратила Церковь в театр с запретной сценой, где у алтаря — «главные», а в храме — «остальные». Будто Бог различает кафедру и пол, рясу и пальто. Царственное священство стало «мирским чином», мирянин — зрителем и потребителем, а священник — продавцом услуг или сторожем у входа. Церковь как семья, собранная за общей трапезой, выродилась в религиозный гипермаркет. Призыв апостола Иакова — «исповедуйте друг друга» — это не духовный лайфхак. В этом заключена евхаристическая антропология и социология.

Последняя крепость человечности – это мы друг для друга.

Когда общество требует эффективности, государство — лояльности, а система — управляемости, Церковь призвана стать последним прибежищем неформализованного подхода к человеку. Местом, где можно быть собой. Где, не теряя друг друга, обретаем силу друг в друге.

Инстанция молчит или осуждает. Человек может выслушать. Инстанция требует и наказывает. Человек может обнять. Инстанция регистрирует. Человек служит.

В Церкви, которую основал Христос, инстанции нет. Есть Тело — где никто не лишний. Есть Причастие — где нет зрителей. Есть собрание — где каждый священник. Не по положению, а по призванию.

Бог стал человеком. А мы, люди, должны не стать инстанцией.

Может быть, единственный богословский долг XXI века — это встретиться. Среди страха, разобщённости, обесчеловечивания — встретиться лицом к лицу. Не в протоколе, а в Евхаристии. Не по регламенту, а по любви. И тогда:

«Где двое или трое собраны во имя Мое — там Я посреди них». (Мф. 18:20).

Христос посреди нас. И есть, и будет. А вот будем ли мы друг у друга?

Протоиерей Сергий Рыбаков, бывший настоятель университетского храма св. мц.Татианы в Самаре.

Поддержать отца Сергия и его семью (матушка и 6 детей) пожертвованием:

С российских карт: https://storage.googleapis.com/kldscp/zaodno.org/mir-vsem?id=recweUL53QQ3Shknh

Пожертвование через сайт «Мир Всем» (банковские карты, Apple Pay, Google Pay): https://www.mir-vsem.info/donate