Что нам делать с пьяным матросом?..

Недавно в Вене завершилась конференция Pro Oriente, посвящённая исцелению ран, которые народы и церкви наносят друг другу. Удивительным образом Господь положил на сердце одному из наших авторов написать текст ровно на эту тему. Ответов на конференции, разумеется, никто не нашел и не мог найти — слишком сложен сам вопрос. Но автор, кажется, предлагает один из них.

Эта статья решает почти невозможную задачу: говорить о ветеранах нынешней войны вне логики обобщений. Это попытка понять страх, ответственность, человеческую возможность и крошечные шаги возвращения к жизни.

В последние годы в русскоязычном пространстве почти не смолкает весьма тяжёлая дискуссия: как относиться к тем, кто вернулся или вернется с войны? Она очень напоминает по своему содержанию старинную песню в жанре «шанти» (морских песен): «What shall we do with a drunken sailor?» («Что нам делать с пьяным матросом»). Если брать ее традиционное содержание, то песенка предлагает целый арсенал от мягких до откровенно садистских мер наказания матросу-негодяю, который подвел всю команду своей любовью к спиртному: от щадящего «кинуть в лодку, пока не протрезвеет» до жестокого «побрить живот ржавой бритвой».

Так как же нам относиться к вернувшимся с войны и несущим её до конца своей жизни в своем сердце? Можно ли их простить, и нужно ли? Можно ли их понять, и нужно ли? Можно ли о них молиться, и нужно ли? Как о них молиться, если ты верующий человек и знаешь, что за сухой формулой «исполнял приказ» могут стоять убитые мирные люди, пытки, мародёрство, разрушенные города и судьбы? Как исповедовать того, кто приходит и говорит «каюсь» (произнести над головой «прощаю и разрешаю»), когда кается он за то, что нажимал на курок и сбрасывал бомбы?

Для одних очевидно: эти люди должны оказаться в Гааге — как минимум, или на электрическом стуле — как максимум, а не в храме и не на мягком диване семейного быта. Для других — что солдат выполнял приказ и заслуживает снисхождения и разделения ответственности пополам. Между этими двумя полюсами — огромное пространство боли, растерянности и бессилия. Дискуссия трудна тем, что каждая из этих позиций оспорима контекстом конкретной биографии конкретного солдата.

Признаюсь честно: нынешних участников военных действий (тех, кого вижу) я боюсь. Бояться есть чего. Во-первых, не секрет, что часть из них – бывшие заключённые, в том числе, по тяжёлым статьям (от убийств до изнасилований). Во-вторых, сама травма, пережитая на войне, превращает психику в минное поле: вспышки гнева, чувство вседозволенности, потеря границ, депрессия, зависимость от алкоголя и наркотиков — всё это делает встречу с таким человеком непредсказуемой. В-третьих, есть чисто человеческий опыт: лица тех ветеранов СВО, которых я видел в метро, в автобусах, в электричках, в очередях магазинов, — это чаще лица, в которых злоба и ненависть застыли не вопросом, а претензией ко всем, кто осмелился жить свою относительно комфортную «безвоенную» жизнь. В этих глазах взгляд волка, ловящего угрозу в каждом прохожем, в этом напряжении плеч, в угрюмой тяжести походки есть что-то от человека, воспринимающим мир как поле охоты.

И тут неизбежно всплывает сравнение. Почему ветераны Второй мировой войны, которых я застал в детстве и юности, не вызывали такого ужаса? Они видели не меньший, а часто больший ужас — концлагеря, горящие города, погибших товарищей, голод блокад. Но когда они вспоминали войну, их глаза чаще становились печальными, а не злобными. Они говорили о потерях, о боли, о «чтобы вы не знали, детки, войны», и в их голосе звучала усталая мудрость, а не жажда новой крови. Возможно, одна из причин в том, что у них был ответ на экзистенциальный вопрос «ради чего?». При всей сложности исторических оценок они жили с чувством, что защищали свою страну от реальной, смертельной угрозы, что их жертва не напрасна и не безрезультатна, что страна, за которую они воевали, не исчезла и в ней могут продолжать радостно жить потомки. У нынешних солдат, судя по выражению лиц многих из них, этот компенсаторный механизм не включился. В их взгляде читается не трагическая усталость, а волчья ненависть и безнадёжная пустота. Мирная жизнь других людей для них — не утешение, а почти издевательство. Внутренний вопрос «ради чего всё это было» остаётся невыносимо открытым, и именно в этой пустоте рождается особая злоба. И да, я боюсь этих людей — мне хочется отсесть подальше, перейти на другую сторону улицы, не встречаться взглядом.

Совсем недавно мне пришлось столкнуться с этим страхом лицом к лицу. Я ехал в поезде, мой вагон оказался в хвосте состава, и мне пришлось пройти по длинному перрону мимо двенадцати вагонов. У нескольких из них стояли новобранцы. Их было легко отличить: открытые, даже немного мальчишеские лица, азарт в глазах, смешки, позирование в форме и беретах, уверенное ощущение собственной значимости. В их поведении был узнаваемый дух романтического авантюризма — они нравились себе «в камуфляже», чувствовали себя героями ещё до того, как столкнулись с правдой войны.

Когда я, наконец, добрался до своего вагона, на ступеньки передо мной поднимался другой образ военного. Явно ветеран боевых действий: заметная хромота, на ноге лангетка, плечи чуть поданы вперёд, взгляд тяжёлый, пронизывающе холодный. Он, словно сканировал пространство и людей вокруг: не просто смотрел, а проверял, представляешь ли ты угрозу. В этом взгляде не было ни интереса, ни любопытства, ни усталости — только глухая настороженность. Всё в его облике говорило: перед тобой «носитель войны», человек, принесший её с собой в мирный вагон. Стало не по себе. Я поймал себя на том самом животном желании отодвинуться подальше, сделать вид, что меня тут рядом с ним нет.

Утром я проснулся раньше всех, осторожно выбрался из купе, чтобы не шуметь, и вышел в коридор. За окном растягивался унылый осенний пейзаж – серые поля, голые перелески, редкие деревни. Поезд ритмично качался, и в этой монотонности было что-то успокаивающее.

Через какое-то время в коридор вышел и мой попутчик. В нём было едва скрываемое чувство сдавливаемой неудовлетворённости: ему очень хотелось курить. Он буквально уговаривал проводницу выпустить его хотя бы на минуту во время ближайшей остановки. Та держалась правил и не соглашалась, и он ходил от двери к двери вагона, как зверь по клетке. Потом купил у нее кофе и остановился метрах в пяти от меня.

Часа через полтора вагон начал просыпаться. Люди потянулись: кто — в туалет, кто — к титану за кипятком, кто — на завтрак в вагон-ресторан. Одним словом, мелкая утренняя суета, которая всегда постепенно склеивает ночной поезд в общее пространство жизни. И вот в этой суете случилось событие, на первый взгляд совсем незначительное, но вызвавшее мой антропологический интерес. Женщина преклонных лет, державшая в руках стакан с горячим чаем, явно с трудом удерживая равновесие, пытается войти в свое купе. Ей нужно было одновременно открыть дверь купе и не расплескать кипяток. Она посмотрела на стоявшего рядом ветерана и тихо, почти застенчиво попросила: «Мужчина, помогите, пожалуйста, открыть». Он среагировал мгновенно. Одним движением открыл ей дверь, придержал, чтобы она вошла. И вот тут прозвучало то слово, которое стало в этом дне решающим для него и для меня, за ним украдкой наблюдающим. Она посмотрела ему в лицо и совершенно искренне, без тени страха и без натянутости сказала: «Спасибо вам огромное». Это сердечное и искреннее благодарение стало взглядом поверх камуфляжа, пугающих шевронов на одежде, поверх всех поступков до и признанием того, что он сделал конкретно в эту минуту важное доброе дело. Буквально — в этот момент тот, кто годами забирал жизни, дал ее через оказанную помощь.  

В этот момент его лицо буквально преобразилось. Я стоял в нескольких метрах и видел, как в глазах погас прежний холод и проступило (пусть и быстротечно) что-то совсем иное. Волк, до этого сидевший наготове, словно присмирел и, заскулив, отступил от сердца. На секунду я увидел не «ветерана СВО», а просто человека, которому неожиданно дали почувствовать себя не угрозой, не чудовищем, не «отработанным материалом», а нужным, полезным и способным на добро. Его взгляд потеплел, и в хрупкой, почти неловкой улыбке стало больше жизни, чем до этого.

Я не идеализирую его. Я не знаю его биографию, не знаю, что он делал на войне, кого ранил, кого убил, что принес домой вместе с наградами и инвалидностью. Я не утверждаю, что одно «спасибо» тут же растворило все его грехи, раскаяние и суд истории. Но я видел своими глазами, как одно человеческое обращение, один жест доверия и признания, мгновенно коснулся в нём того слоя, который война не успела до конца выжечь.

Этот эпизод стал для меня маленькой притчей. Не ответом на все вопросы, а зёрнышком, из которого прорастает главное размышление: что нам, живущим в мирных купе и городах, предстоит невероятно сложная работа. И сложность эта не только в том, чтобы как-то «интегрировать ветеранов в общество», придумать программы психологической помощи и т.п. Всё это важно, но глубже лежит другая задача: выйти из соблазна обобщения и встретиться с каждым из них лицом к лицу как с человеком, а не с представителем абстрактной группы «бойцы СВО».

Тут мы упираемся в фундаментальное богословское различие. Бог не знает обобщённых категорий. Это для нас существуют – «русские солдаты», «украинские солдаты», «ветераны СВО», «жертвы», «агрессоры», «предатели», «герои». Для Него же не существует обезличенных групп, толп, масс. Он взирает на конкретное лицо и обращается к каждому по имени: «Савл, Савл, зачем гонишь Меня?», или «Мария!», или «Симон, любишь ли Меня?» и т. д. Ему не нужен усреднённый или среднестатистический образ, Он видит конкретного человека с его историей, страхами, ложью, оправданиями, со способностью плакать и радоваться. И нас Он призывает к такому же формату отношений. Когда христиане читают Евангелие, они хотят вычленить универсалии, общие законы (которые чаще всего призваны упростить их реальность): «Так, Христос пожурил богатого юношу – значит, надо становиться бедными», «Так, Он похвалил Закхея – значит работать налоговиком можно», «Так, Он повелел быть как дети – значит становимся наивно инфантильными». Безусловно, сознательно огрубляю, ибо абсурдность проявляет ошибочность тезиса.

В этом стремлении упростить, оптимизировать, математически объединить все слагаемые и степени заключается драма человеческого ума, который плохо справляется с огромным объёмом Богом созданной жизни. Объём индивидуального взгляда на каждого, объём эмпатии, сочувствия, способности различать огромен и утомителен. Наш ленивый мозг стремится к эргономике и экономии – ему проще принимать решения, когда некий объем сведен к схемам и ярлыкам. Физиологически и психологически ему проще создавать крупные категории («наши»/ «чужие», «мы»/«они», «все военные – преступники» или «все – герои») и дальше оперировать не живыми лицами, а статистически обезличенными массами. Это облегчает внутреннюю жизнь, снимает сомнения, потребность думать, делать выбор и успокаивает мучительный внутренний диалог.

Евангелие предлагает диаметрально противоположный путь. Христос не общался с «контингентами», не лечил «группу грешников», не спасал «партию пострадавших». Он встречался с каждым: и даже с фарисеями, и даже с римскими солдатами (история сотника), и даже с самарянами, и даже с Пилатом, и даже с богачом Иаиром. Ему регулярно пытались навязать обобщенный подход: «если бы знал, кто прикасается к Нему…», «И видя это, роптали, что ко грешному мужу хочет войти в дом». И Он последовательно и публично отказывался от такого отношения к человеку. Он видел среди толпы ту единственную женщину, которая в этой толпе прикоснулась к краю Его одежды. Он разговаривал не с абстрактной категорией «мытари», а с конкретным Закхеем, которого назвал по имени и к которому пришел в гости.

Это очень неудобный, очень тяжёлый для нас образец. Мы хотели бы, чтобы Бог дал нам простую инструкцию: «этих — простите, тех— отдайте под трибунал, этих – обнимите, от тех – бегите». Но Он твердо (если бы о Боге так можно было говорить — упрямо) остаётся Человеколюбцем, Который разговаривает с каждым лично. И если мы хотим жить в Его логике, нам придётся обучиться такому мировосприятию. Не отменяя суда, не закрывая глаза на зло и не потворствуя ему, но отказаться от соблазна пойти путем наименьшего сопротивления, обезличивая, группируя и обобщая.

Отсюда вырастает и напряжение, в котором живут многие непримиримые пацифисты. Их боль понятна и заслуживает уважения. Невозможно спокойно смотреть на разрушенные города, убитых детей, изнасилованных женщин и говорить об этом нейтрально. Желание видеть виновных на скамье подсудимых в Гааге, желание, чтобы зло было названо злом и понесло справедливое наказание – это адекватное проявление живой совести. Проблема начинается там, где справедливый гнев незаметно превращается в зеркальное отражение той самой логики войны, против которой человек вроде бы восстаёт.

Это не отменяет необходимости суда, ответственности, правды. Вряд ли, кто-то здравомыслящий скажет, что человек, лично отдававший приказы о расстрелах мирного населения или пытках, должен просто вернуться домой и спокойно воспитывать внуков. Но даже если этот человек окажется на скамье подсудимых, для Бога он не перестанет быть конкретным лицом и никогда не будет абстрактным «зверем». И если он, как разбойник на кресте, в последний момент вдруг попросит: «Помяни меня, Господи во Царствии Твоем», — Евангелие нам подсказывает, что Бог услышит его не через коллективный образ, а в его одиночной, страшной, неповторимой истории.

Значит ли это, что нам всем нужно превратиться в мягких всепрощающих существ и улыбаться любому человеку в камуфляже. Нет. Речь идёт о другом. О внутренней работе, которая требуется от общества, Церкви, конкретных людей. О работе по возвращению «плодородности» выжженного взрывами пространства Жизни, в которой мы учимся удерживать вместе три вещи, которые обычно рвём по швам: ясное называние зла злом, правду о вине и личной ответственности и непрекращающееся усилие видеть в виновном — человека с объемом его сомнений, решений, выборов, страхов, мотиваций, чувств, воспитательного бэкграунда, биографических прошлого, настоящего и будущего.

Опыт встречи в поезде показал мне, как трудно и как важно продолжать это усилие. Хромой ветеран с лангеткой на ноге для меня был воплощённой угрозой, сгустком всего того, что я ненавижу и чего боюсь в этой войне. Одной благодарностью пожилой женщины он на секунду шагнул из разряда «носителей войны» в разряд «носителей человеческого лица». Он не перестал быть рядом со злом, но во мне появилось новое измерение восприятия: я увидел не только страх, но и возможность.

Нам предстоит жить в этом напряжении ещё долго. Будут возвращаться новые и новые ветераны: кто-то — искренне сломленный, кто-то — циничный и ожесточённый, кто-то — пытающийся забыться в алкоголе, кто-то — готовый говорить правду о том, что происходило, кто-то — переосмысливший всё и готовый на своем рубеже принести покаяние и посильное искупление. В этом «кто-то» и кроется трудность задачи по восприятию объема многообразия опыта. Тем, кто виноват, должно быть честно сказано «ты виноват». Тем, кто стал жертвой, должно быть сказано «твоя боль реальна — позволь побыть рядом в утешении». Тем, кто ничего не понял и продолжает оправдывать войну, нужно встретиться с реальностью — с фотографиями разрушенных домов, с историями тех, кто был лишен родных и своего пространства жизни. Тем, кто ищет выхода, нужны пути возвращения в человеческую жизнь через служение и отдавание — через ту самую дверь купе, открытую старушке с чайником.

Война всегда забирает: время жизни других людей, их здоровье, семьи, имущество, пространство их будущего. Те, кто участвовал в этом забирании, если хотят хоть какого-то искупления, должны научиться отдавать. Не в смысле «откупиться» благотворительностью, а в смысле всей последующей жизнью, в которой каждое действие, каждый жест, каждое «спасибо» или «извини» будут маленькими шагами от логики насилия к логике милосердия.

Авва Мирон Безоружный

Поддержать антивоенного исповедника и его семью пожертвованием с зарубежных карт: https://www.mir-vsem.info/donate

В криптовалюте (это анонимно и безопасно):

USDT (TRC20): TRzrvnVUZsDzWkC8U6SGTMBoizMhnidJCV

Bitcoin (BTC): 1FSqTy1ASQJfQRCtNr3vWWmUjPCYHEYHEX

Ethereum (ETH): 0x865538644BC68B0EDEDF0c590581AD1dAB12bd7f

Храни вас Господь!